Сейчас я описывал, как бы я поставил один из написанных мною сюжетов в театре.
Основное действие происходит только на одной половине сцены.
Она залита софитами, там разворачивается действие. Половина сцены залита теплым, почти домашним светом. Паркетный пол, элегантный диван, столик с чашкой дымящегося чая – островок знакомого мира. Здесь жизнь разыгрывает свои бесконечные вариации. Слышишь? Легкий смех, шепот признания, потом – вздох растерянности. «Я не знаю, что делать, – голос дрожит, – все так запутанно…» Другой отвечает, мягко касаясь руки: «Ничего, разберемся. Главное – мы вместе». Любовь расцветает нежным румянцем на щеках, печаль сменяется надеждой, как облако на солнце. Дыхание здесь ровное, спокойное.
А шаг вправо, там большая стена, разделяющая сцену пополам, за ней ты проваливаешься в кромешную тьму. Лишь рваные вспышки, как удары молнии, выхватывают кошмар: исковерканное железо, глубь окопа, застывшие в немыслимых позах тени. И там, в этой яме, не прекращается хриплое, звериное дыхание схватки. Лязг, стон, скрежет. Вспышка! Двое сцепились в смертельном объятии. Видишь лицо? Глаза дикие, рот в оскале. Чувствуешь запах пота, крови и гари? Скользкая рукоять ножа, отчаянный рывок – лезвие вонзается в голую руку. Теплая струя бьет в лицо, соленая, густая. Хрип: «Сукааа!..» Нож выдергивается – и тут же, со стоном, вонзается в незащищенный бок. Еще хрип. Еще вспышка. Еще фигура, рухнувшая во тьму. А рядом – уже бьются другие. Дыхание здесь – свист в перехваченном горле, предсмертный хрип.
И вот они, рядом, два мира. Разделенные невидимой чертой, но существующие в одном воздухе, в одном времени. Слева – рев жизни, законный, яростный восторг бытия: смех, поцелуй, слезы радости. Справа – рев смерти, такой же яростный, такой же законный в своем ужасе. Они не мешают друг другу физически – свет не гасит тьму, крики любви не заглушают предсмертных стонов. Они просто есть. Одновременно. Параллельно. Вечный дуэт бытия.
Но в зале… В зале начинается тихий разлад. Кто-то инстинктивно отворачивается от тьмы, щурится, старается видеть только светлую половину. «Смотри, какая нежная сцена, – шепчет кто-то, – просто душа отдыхает». Другой напряженно вглядывается в темноту, бледнея, ловя каждый звук оттуда. Можно ли по-настоящему радоваться зарождающемуся чувству под диванчиком, когда в метре от тебя якут проворачивает нож в живой плоти? Когда кровь брызжет в лицо, реальная и липкая в воображении? Смогут ли эти два образа ужиться в одной душе без мучительного раздвоения?
Постепенно зал начнет пустеть. Одни уйдут после первого акта, не в силах вынести контраста. «Слишком тяжело», – бормочут они у выхода, избегая взглядов. Другие – позже, когда понимают, что игнорировать правую половину сцены уже невозможно, она лезет в глаза, в уши, в самое нутро. Им нужно выбрать один сюжет. Только один. И большинство выберет свет. Уйдут, оставив билеты на мягких креслах. Мирная жизнь, пусть даже иллюзорная на сцене, манит сильнее.
Но в опустевшем зале останутся несколько. Не много. Они сидят, не шелохнувшись. Глаза их не бегают от света к тьме. Они видят всю сцену целиком. Видят и смех, и кровь. Видят любовь и смерть. Не закрывают глаза. Не отворачиваются. Их лица не радостны и не ужаснуты. Они – сосредоточены. Приняли. Вместили. В их тишине, в их неподвижности – не вызов, не фанатизм. Просто… факт. Вот она. Жизнь. Во всей ее оглушительной, прекрасной и ужасающей полноте. С левой стороны. С правой стороны. Вся.
Они не уйдут до самого конца. До последнего вздоха на освещенной половине. До последнего хрипа во тьме. Они будут сидеть, впитывая и свет, и тьму, делая их частью своего дыхания. Их руки могут сжимать подлокотники, или лежать спокойно. Но их взгляд будет прикован ко всему пространству перед ними. В этом молчаливом, непоколебимом созерцании всей правды, без отворачивания, без выбора лишь удобной половины – в этом и будет пульс. Суть. Россия!
Те, кто не отделяет свою судьбу от ее судьбы, а вмещает ее целиком, делая своей болью, своей радостью, своим неразделимым бытием.
КАРНАУХОВ | подпишись
